Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]
— Все от тебя зависит. Как ты себя на работе покажешь.
— На какой работе? — встрепенулась Клавдия.
— Феня Лагуткина из первого звена ушла по инвалидности. Ребята ей запретили работать. Пойдешь вместо нее.
— К Ольге-артистке?
— К ней. Ее звено поболе других зарабатывает.
Наступило тягучее молчание. Слышно стало, как за окном шушукается дождь. Клавдия думала: «Еще не известно, много ли в колхозе заработаю. Какой урожай будет, а то получишь от жилетки рукава. В других-то семьях кто в полеводстве, кто в животноводстве. Уж кто-нибудь да заработает… Стайку вот надо перекрывать. Где лесу достанешь? Разве мне дадут? Им что… Они по многу лет в колхозе… Им не откажут… А мне на что опираться? Так-то я вольный казак. Съездила на базар — вот они, денежки… А в колхозе жди-пожди, когда рубль увидишь!.. Не пойти в колхоз — вдруг взаправду начнут огород урезывать. Тогда как? Надо идти, пока зовут. Поработаю, а там видно будет. Станет невмоготу — поеду к Вале. Погощу для отвода глаз… Может, и ничего. Без людей не проживешь…»
— Решай, Кланя. Волки и те стаей ходят, а ты человек. Молодая еще, здоровая. Рано тебе на печке отлеживаться. Будешь в звене хорошо работать — тебе почет и уважение. Уж никто не посмеет барыней обозвать. Да знаешь ли ты, как на людях весело? Придешь к женщинам в поле — нахохочешься досыта.
— Ну что же, Маруся, я согласная. К Ольге так к Ольге, — произнесла Клавдия.
— Вот и ладно, — обрадовалась Марья. — Завтра управляйся по хозяйству, а в понедельник я зайду за тобой. А теперь… я думаю, чай, не грех и за новую колхозницу выпить.
Марья долго не уходила. Молодость вспомнили, затянули песни, что еще девчонками на улицах певали.
Марья пела, как обычно поют русские женщины, — вся отдавалась песне, вкладывая в нее душу. Ее голос, низкий и грудной, то снижался до шепота, то заполнял собою всю горницу. Была в нем извечная тоска о милом, сложившем голову на чужедальней сторонке, и любовь к родным хатам и к быстрой реченьке.
У Клавдии голос небольшой, но верный, на высоких нотах слегка вибрирует — будто ручей по камешкам переливается.
Два голоса — высокий Клавдии и низкий Марьин — звучали то сливаясь, то расходясь, и тогда Клавдии звенел колокольчиком, а Марьин мягко и задушевно вторил, как бы поддерживая первый голос, не давая ему сорваться.
И — странное дело — песня окончательно развеяла холодок, что последние годы разъединял женщин. Они сидели, глядя друг другу в глаза добрым, затуманившимся взором.
Потом Клавдия пошла провожать гостью. После дождя было свежо. Накрылись одним полушалком. И оттого, что на плече лежала сильная ласковая рука подруги, у Клавдии потеплело на душе. Возвращаясь, думала, что не так-то она одинока. Пришла к ней Марья, когда она не знала, какой ей порожек переступить.
Она вздрогнула, услышав голос Матвея. Уж не почудилось ли ей? Нет. Узнала его по крупной кудрявой голове. Он обычно ходит с непокрытой головой. Но кто же с ним? Так и есть — учительница Варвара Григорьевна. Стоят рядом под окнами.
«Провожал или у нее был?» — мелькнула догадка. Опустив голову, Клавдия торопливо прошла, не здороваясь. Будто не узнала.
— Заходите, Матвей Ильич. Не стесняйтесь, — донесся до нее голос учительницы.
«Ишь зазывает», — с озлоблением подумала Клавдия. Все то тихое, светлое и радостное, что несколько минут назад жило у нее в душе, растворилось, исчезло.
Услышав, что Матвей идет за ней следом, Клавдия не убавила шагу. Он догнал ее у калитки.
— Что же ты узнавать меня не хочешь? — заглядывая ей в лицо и невесело улыбаясь, проговорил Матвей.
— А я боялась, как бы не помешать, — насмешливо произнесла она.
— Заниматься я хожу. С немецким у меня неважно.
Клавдия еле сдержалась, чтобы не сказать: знаю, мол, чем вы занимаетесь.
Она стояла, глядя в сторону, зябко кутаясь в полушалок.
Матвей немного подождал, что она скажет, и, не дождавшись, негромко проговорил:
— Ты не серчаешь? Не думал я тебя обижать.
— Ну, тот мужик еще на свет не родился, кто бы меня обидел. — И тут же мысленно одернула себя: а Геннадий? Разве он не обижал ее? — Пойду я, — сказала Клавдия.
Каким-то, как ей показалось, виноватым тоном Матвей спросил:
— Можно к тебе зайти? Или уже поздно?
Если бы не встретила Клавдия его с учительницей, может, так резко и не ответила. Она деланно засмеялась и сказала:
— Так бы и не поздно… Да ведь еще от одной бабы остыть не успел…
Он побледнел и отвернулся. Клавдия, чтобы не зареветь, кинулась на крыльцо. На миг задержалась. На этот раз Матвей не позвал ее.
Проснулась Клавдия среди ночи с сознанием, что произошло скверное, непоправимое и в этом виновата она сама.
Постепенно из темноты стал выступать оконный переплет. Она лежала и думала. Ну какое ее дело, что он к учительнице ходит. Кто он ей — муж, что ли? Пусть ходит, ей-то что! Да чего уж себя-то обманывать. Тоскует она о Матвее, о хорошем человеке, и давно тоскует. О нем она думала ночами еще в ту пору, когда рядом храпел пьяный Геннадий. Сколько лет прошло, а она никак не забудет той встречи с Матвеем на развилке дорог.
…Это было в первую послевоенную весну. Бормотали ручьи по овражкам. Клавдия возвращалась с поля. Она шла, распахнув ватник, сбросив с головы платок. Теплый влажный ветер ласкал лицо, шею. Ветер доносил неизъяснимые запахи весны, от которых дышится вольнее и сладко, по-молодому замирает сердце.
У трех берез Клавдию поджидал Матвей. Они долго стояли, обмениваясь обрывистыми фразами, полными тайного смысла. Галки, с криком будоража тишину полей, кружились над березами. Закатное небо погасло, и, когда над головой повис узенький, бледный серп месяца, Клавдия, не трогаясь с места, сказала, что пора уходить. Матвей неожиданно рывком привлек ее к себе.
— Милая ты моя, милая ты моя…
Все это было и ушло. И воспоминание об ушедшем причиняло почти физическую боль. Чего она тогда испугалась? Бедности? Да, бедности. Матвей ютился со своей оравой в землянке. Хату его сожгли немцы. Ходил он в обтрепанной шинелишке и в выгоревшей гимнастерке. Пугало и другое. Колхоз никак не мог подняться на ноги. За хлебом ездили в город. Мать ей твердила: «С голоду пропадешь в нашем колхозе».
Много лет в колхозе хозяйствовал пьяница и нечестный на руку дружок Геннадия. Сколько раз, выпивая у них, председатель плакался, что не хотят колхозники работать. Каждый норовит для себя. Никто не поддерживает. Критикой только авторитет подрывают.
Вспомнила об этом Клавдия, и снова одолели ее сомнения. А что, если год неурожайный и на трудодни получишь дырку от бублика, а свое хозяйство запустишь. Тогда как? Поехать в город? А что там делать? Что она умеет? Стать дворничихой? Думая о городе, Клавдия неизменно вспоминала дворничиху из Валиного дома. Толстая, неряшливо одетая, с торчащими патлами из-под платка и желтыми от табака неровными зубами. Еще не старая, она целыми днями просиживала во дворе, сплетничая с женщинами. Разговор всегда об одном и том же — мужчинам верить нельзя, все они обманщики и изменщики. От двоих она получала алименты. Дворничиха ругала покинувших ее мужей, из-за них ей пришлось пойти, как она говорила, в подметалы. Заработок невелик, зато она имеет собственную жилплощадь.
Нет, уж что угодно, а подметать чужой двор Клавдия не пойдет.
Пока Марья была с ней, все казалось ясным, а вот сейчас тревоги и заботы и неуверенность в завтрашнем дне наматывались в тяжелый клубок, и клубок этот давил на сердце, гнал сон прочь. Так до петухов и пролежала Клавдия с раскрытыми глазами.
Марья, как и обещала, в понедельник зашла за Клавдией. Бригадир торопилась в поле. Но не успели они сделать и несколько шагов, как их догнал Никодимушка.
— Марья Власьевна, — сказал он почтительно, — тебя председатель велит позвать.
— Что еще там?
— Получили от высшего начальства какую-то телефонограмму, — поделив это слово на две части, таинственно сообщил Никодимушка.
— Ну, начинается, — недовольно проговорила Марья, прибавляя шагу.
— Чего начинается? — спросила Клавдия, когда Никодимушка отстал от них.
Марья не ответила. Шла хмурая, думая о чем-то своем.
Не любила бригадир, когда в районе хозяином оставался второй секретарь. Первый — в отпуске. Стало быть, второй начнет, как он выражается, «нагонять холоду». Станут заседать. Чуть ли не каждый день внеочередное бюро. В районе все настойчивее коммунисты поговаривают, что пора второму на пенсию.
Сейчас она гадала: о чем телефонограмма? Может, опять совещание? Вот уж некстати. Дел в бригаде по горло.
Контора стоит на пригорке, место веселое. Отсюда вся деревня как на ладони. У конторы — палисадник, обнесенный аккуратным штакетником. В палисаднике — цветочные клумбы, а вдоль оградки серебрятся молодые тополя.
